Пирон о языках

Рылся в компьютере, собирая его в дальний путь. Кое-что поудалял, что-то заархивировал, врезал на диски. Вот наткнулся на такой текст — не помню, чтобы где-то публиковал (и Google не находит), не знаю, чей перевод (вроде бы мой, но извиняйте, если переводчик объявится). Судя по всему, это Клод Пирон, «La Bona Lingvo»:

Лучший способ показать кому-то, что ты обладаешь властью, — заставить человека делать что-нибудь бессмысленное, что-нибудь такое, что он делал бы только потому, что не может не выполнить твою волю. Когда хозяин приказывает приползти к нему на карачках и лизать подошвы его ног, этим он заявляет всем вокруг (и, прежде всего, самому рабу): «Смотрите, здесь я властвую!» В душе раба полыхает ярость, свидетели боятся или ненавидят, но никто не может поступить против воли хозяина: власть в его руках.

Когда я говорю по-английски, я должен для выражения простейшей идеи — например, «дети смогут…» — следовать своевольным капризам лингвистического диктатора. Если брать во внимание только элементы, нужные для взаимопонимания, то можно использовать общие правила языка и сказать «the childs will can». Однако англоговорящие народы вынуждают меня следовать непонятным странностям, которые никак не влияют на достижение взаимопонимания, но зато увеличивают неравенство между нами. Я не вправе применять обычный показатель множественного числа -s. Надо говорить «children». Почему?! Все преподаватели языка встречаются с этим вопросом, потому что дети любят последовательность в языке и с трудом верят в нелогичные правила. Детям отвечают: «Потому что так надо» (иными словами, нет никакого разумного объяснения, кроме того, что этот народ навязывает нам свои абсурдные привычки). Кроме того, хотя обычным словом для «мочь» в английском будет can, сказать will can (как того требует общее правило), нельзя, а надо искать другой выход — например, выражение «will be able to».

Только потому что народы не решаются видеть правду, они не замечают, что подчиняться таким глупостям в международном общении всё равно что пресмыкаться перед всемогущим хозяином, которому лижут пятки, если он того желает. Я привёл пример на материале английского, но это не имеет особого значения. Когда французский был единственным языком дипломатии, ситуация была в точности такой же и она была бы точно такой же независимо от того, какой этнический язык стал бы использоваться для международного общения.

Вряд ли каждый, кто записался на курсы эсперанто или осваивает этот язык самостоятельно, полностью осознаёт всё, о чём я сказал выше. Но эти люди точно чувствуют, что эсперанто уважает их, как никакой другой язык ранее. Вместо унизительного навязывания преград к свободному общению, он всячески помогает взаимопониманию. Он следует стремлениям человека, он поощряет развитие естественной склонности к обобщению структур и правил. В нём, уже после первого ознакомления, люди чувствуют себя дома.

Это приятное чувство основывается на том, что после знакомства с базовыми правилами грамматики, человек начинает мыслить дедуктивно (просто «мыслить», если вы не знаете, что такое «дедуктивно»), а не тупо полагаться только на свою память. Это, по моему мнению, очень важно, потому что доверие к интеллекту собеседника куда более уважительно, чем надежда на то, что он когда-то вызубрил много готовых слов и выражений. Память есть и у животных, а способность к языковому мышлению — только у человека.

Я думаю, что феномен эсперанто важен не только для языковой сферы. Речь идёт об опрокидывании общественных, политических и вообще человеческих отношений, которые становятся более приятными с эсперанто с практической (а также с моральной и психологической) точек зрения. Скрытая идея эсперанто, по-видимому такова: хорошее поведение должно основываться не на власти, а на последовательном применении свободно принятых правил. Если вы осознаете это, то не будете больше удивляться, что эсперанто имеет так много противников. Наш добрый язык посягает на тысячелетние привычки общества.

@музыка: Dolcxamar — Pacman