Магомет Исаев, воспоминания

Видный российский языковед, социолингвист, иранист (осетиновед) и эсперантолог Магомет Измайлович Исаев (1928-2011) поделился воспоминаниями о своей жизни с Николаем Гудсковым и Абдурахманом Юнусовым. Воспоминания были опубликованы в 2003 году в „Rusia Esperanto-Gazeto“ №14 на языке эсперанто, однако представляют интерес и в русском переводе (здесь с сокращениями).

Мой отец по национальности был лакец, он ещё до моего рождения переехал из Дагестана в Осетию. Мать была осетинкой, окружение было осетинским, и так получилось, что лакский язык я не знаю (только позже немного учил его в университете у профессора Хайдакова), а осетинский знаю очень хорошо, даже пишу на нём стихи. С раннего детства, слушая по радио звуки русского языка, я влюбился в него.

Я учился в сельской школе — уже с третьего класса я не знал оценок ниже пятёрки. Для меня это было особенно важным, потому что как дагестанцу среди осетин мне нужно было быть лучшим, чтобы меня признавали (а силой я не мог этого достичь, будучи довольно слабым мальчиком — даже вопреки тому, что в старших классах мне уже приходилось работать, чтобы содержать семью, потому что двое моих братьев на войне погибли, а третий вернулся инвалидом).

Я окончил школу в 1945 году. Выпускные экзамены дались мне очень тяжело — выйдя с последнего экзамена, по истории, я упал и проболел месяц. Мне не дали медали, и даже никакого специального аттестата, на простом белом листе написали все оценки „отлично“, это потом вызвало подозрение у комиссии при поступлении в университет. Я мечтал учиться в Ленинградском университете. И в конце концов я приехал в Ленинград — меня взяли с собой спортсмены, которые ехали туда командой на поезде, и мне удалось проехать бесплатно. Я сдал все экзамены, но за письменный по литературе получил „4“, хотя выпускники нерусских школ должны были получать на балл выше. У меня такая фамилия, что по ней неясно, что я нерусский.

И меня не приняли. Вернуться ни с чем я не мог — такой позор перед односельчанами я бы не перенёс. Я уже был готов броситься в Неву. Я уже даже отдал свои карточки на хлеб абитуриенту-узбеку и перестал есть, только пил воду. Но тогда один из не поступивших ребят повесился — и в ректорате открыли приём апелляций от непоступивших. Мне удалось попасть туда и доказать, что „четвёрку“ мне поставили незаслуженно, меня зачислили.

В университете я учился очень хорошо, получил диплом с отличием, а потом был зачислен в аспирантуру. А когда переехал мой научный руководитель (В. И. Абаев), я, следуя за ним, перебрался в Москву.

С самого начала у меня был огромный интерес к этнолингвистическим проблемам. Как многие молодые люди, я, кроме своей специальности, задумывался о законах, по которым развивается человечество, о будущем. И я постоянно думал о дилемме: с одной стороны, интеграция, объединение народов, с другой — многоязычие, культурные различия. После университета, когда великий учёный Абаев взял меня к себе в аспирантуру, я слышал на семинарах, что «как нас учит Сталин» когда-то будет многонациональное коммунистическое общество. И я сразу задумался: что же тогда случится с языком? Как это может выглядеть: с одной стороны общество без национальных различий, а с другой — многонациональное, с сотнями и тысячами языков? Как объединить их? На философских семинарах я рассуждал об этом. И однажды профессор Бокарёв (он был, к слову, выдающимся кавказоведом и сам был родом из Дагестана) заметил мой интерес к этим вопросам, отозвал меня в сторону и спросил: «Вы не эсперантист?» А я ответил вопросом: «А что это?» Тогда он сказал: «Не важно». И ушёл.

Спустя какое-то время (не помню, может несколько месяцев прошло или даже больше года) я узнал, что в Институте языкознания состоится лекция профессора Е. А. Бокарёва по какой-то социолингвистической теме. Я пошёл туда. Заседание было закрытым, меня не хотели пускать, но Бокарёв сам вмешался и попросил, чтобы меня пустили послушать. И внезапно я услышал то, к чему сам давно шёл! Как словно человеку, который идёт в лесу голодный, показывают, что это можно есть, что вокруг много съедобного. Бокарёва попросили выступить с лекцией об эсперанто как языке будущего коммунистического общества. Но он был очень осторожным человеком — практически единственный из крупных лингвистов, кого не репрессировали при Сталине — и вообще очень обходительный, аккуратный, как в науке, так и вообще в жизни. И он стал говорить очень расплывчато. И в конце концов академик Виноградов сказал ему: «Да не бойтесь вы! Мы не провоцируем вас, на самом деле просто интересно!» Бокарёв в ответ поинтересовался: «А откуда у вас такой интерес?»

А дело было так. Хрущёв был в Польше. Циранкевич (премьер-министр ПНР) попросил его не запрещать эсперанто-движение, утверждая даже: «Говорят, что у вас вовсе нет эсперантистов!» «Аспирантистов? — переспросил Хрущёв. — Да как собак нерезаных! В каждом университете!» Он даже и не слышал, кто это такие! «У нас будет конференция; может, и от вас кто-то приедет?» — спросил польский премьер. «Конечно, сколько надо, столько пришлём!» — пообещал Хрущёв.

Когда он вернулся, ему напомнили об обещании. Он позвонил в Академию наук и потребовал дать «аспирантистов». Стали искать, вышли на Бокарёва. Когда Бокарёву рассказали эту историю, он стал говорить свободнее. Однако, когда его направили в Польшу на ту конференцию, он сказался больным и не поехал. Но дело уже было сделано.

А для меня после той лекции Бокарёва стало ясно, что я шёл в своих поисках в правильном направлении. У нас с Бокарёвым сразу наладились отношения — до этого он как будто меня побаивался, вдруг юноша с пламенными речами всего лишь провокатор, который донёс бы на него.

Вскоре стали готовиться к Всемирному фестивалю молодёжи и студентов. И Бокарёв (он вроде курировал эсперантскую программу) сказал мне: «Учи эсперанто!» Сюда пригласили преподавать какого-то эстонца. Нас было около пятидесяти. Преподаватель схитрил: нам сказали, что он не знает русского. Так что он преподавал чистым «методом Че». И мы заговорили! Я тогда сразу влюбился в эсперанто навсегда. Эту любовь укрепило знакомство с биографиями выдающихся эсперантистов. Особенно Заменгофа, которого я считал одним из величайших людей XIX столетия. И теперь ещё моя любовь к эсперанто не прошла — и как к языковой системе, и как к средству общения…

Записано в 2003 году.
20 июня 2011 года Магомет Измайлович скончался.